БЕЗ ИМЕНИ.
Закружило на Урале, завьюжило.
Январь взялся за дело неожиданно круто, и уже к Рождеству снега намело так, что у нерадивых хозяев трещала черепица на крышах. Небольшую покосившуюся избу на северной окраине Южаковой засыпало снегом по самые окна, и выглядела она смешно и нелепо, как забытый кем – то инопланетный корабль.
Жилой дух выдавали только струйка сизого дыма из печной трубы, да тонкая, натоптанная от крыльца, дорожка среди исполинских сугробов.
Хозяин, высокий коренастый мужчина появился в деревне давно, лет десять назад, заняв брошенное и полусгнившее подворье. С его обстоятельной, кержацкой наружностью никак не вязались широкое скуластое лицо и голубые, по-детски наивные глаза. Куда бы он ни шёл, всюду по пятам вприпрыжку бежала кошка: грязная, всклокоченная, но довольная собой и жизнью. Кошку звали Василиса. По утрам на всю деревню раздавался громкий бас:
-Василиса, домой! Ты жива ещё, скотина?
Кошка в любые холода ночевала на улице, следуя каким-то своим, странным кошачьим принципам.
Имени хозяина избы не знал никто.
На подобные вопросы он всегда хмурился и замыкался, однажды отрезав: не ты имя давал, не тебе и спрашивать! Семён, признанный деревенский староста, только покрутил пальцем у виска, но с расспросами больше не лез.
Называли его просто – Костыль. Прозвище приклеилось намертво: то ли из-за врождённой хромоты, то ли из-за любимой, повторяемой постоянно фразы: однако, костылять отсель надобно…
Костыль любил камень. Но любовь его была странная: иногда, найдя хрустальную галю, он мог подолгу сидеть возле крыльца, задумчиво перекатывая её в крепких ладонях и вглядываясь на просвет в матовую поверхность, а иногда пропивал случайный фарт в одночасье, даже не успев отмыть образец от глины, выменивая его в Центральном на бутылку белой.
Деревенские, привыкшие к тяжёлой работе посмеивались: Костыль, идя за камнем, никогда не брал с собой лопату. Кайло да небольшая отвёртка были единственным орудием добычи.
Халявщиком Костыль не был, зарабатывая на жизнь не только скудными находками в старых отвалах, но и помогая односельчанам в уборке урожая, строительстве, любой грязной работе. А вот лопатой махать не умел и брал камень исключительно сверху, часами лёжа на боку в старом штреке или на отвале, лениво ковыряя его отвёрткой. Особенно любил он аметисты. Густо-фиолетовые, с Ватихи и Тальяна, ярко-розовые Озерного или серые Адуйские они навсегда завладели его сердцем, заставляя возвращаться на эти копи снова и снова. Не чурался он и новых мест, особенно, если были они недалеко от деревни.
Обладал Костыль одним замечательным и редким качеством – умел слушать. Не жадный от природы, он мог поднести стаканчик любому, кто был готов рассказать про камни, бытие горщиков или поведать байки, доставшиеся в наследство от предков. Раньше-то в Южаковой в каждом дворе камнями занимались: кто добывал, кто гранил, кто скупал да на ярмарки ездил.… Много историй осталось.
Так случилось и в тот раз. Дед Матвей, колоритный забулдыга, не упустил случая опохмелиться, подкатив к Костылю в сельпо и горячо зашептал на ухо, коверкая слова:
-Слышь, чо расскажу, горник… Мне Фёкла Степановна из Бызово давеча повестила про копь одну.… У её сына там корова ноги переломала в прошлом году.… Знамо дело – копь-то богатая была! Прям в куче, где бурёнка копытом прошлась, камешок выпал приятственный. Ну, да ты такие Никифору намедни предлагал. В Сарафаннице взял которые-то…
Костыль, до этого момента слушавший пройдоху вполуха вдруг встрепенулся, заёрзал от предчувствия удачи, седьмым чутьём хитника определив: правда!
Взяв поллитру, он повёл Матвея домой. До утра лился рассказ, и чем прозрачнее становилось в холодной избе, чем больше наливалось в стаканы и чем меньше становилось в банке прошлогодних солёных огурцов, тем отчётливее проявлялась в красном углу фигура девочки, сулящая, по словам бессвязно бормочущего Матвея, единственно – фарт.
Утром Костыль лежал на кровати в ватниках, лениво наблюдая за Василисой, доедающей с тарелки вчерашний огурец, и размышлял. По всему выходило, что копи эти были известные всему населению Южаковой «ямы», как просто называли их те, кто разрабатывал колхозную землю в двух вёрстах к северо-востоку от деревни.
Заросшие соснами, сглаженные временем холмы никогда не притягивали тех, кто занимался камнями серьёзно, не посещал их и Костыль, отправляясь в очередной раз по старым местам и справедливо полагая синицу лучше журавля. Но сегодня всё предстало в другом свете: близость к дому, отсутствие любопытных глаз и разбуженная Матвеем надежда на редкую удачу заставили его с кряхтеньем и стонами подняться.
Костыль взял топор и побрёл на ямы, утопая по пояс в снегу, изредка падая в сугробы и отдыхая. Василиса сидела на плече и, ошалев толи от холода, толи от сивушного запаха орала на весь лес непристойные звуки, пытаясь разодрать хлипкую телогрейку.
Ямы Костыль нашёл быстро, хотя под снегом определить что отвал, а что старая выработка оказалось непросто. Весь день до позднего вечера он чистил площадку на приглянувшемся месте, рубил сухары, драл бересту, стаскивал всё в кучи. Когда солнце закатилось окончательно, он чиркнул спичкой, и высокое пламя осветило сосны в угасшем, как свечка, январском дне.
Утро следующего дня встретило метелью и собачьим, даже по меркам Среднего Урала, холодом. Костыль деловито и не спеша собрался: кайло, лом, две лопаты. Он чувствовал странный прилив сил: улыбка не сходила с его лица, и он напевал что-то игривое, запихивая в старый рюкзак нехитрую снедь.
Уютно гудела печь, жадно доедая последние утренние поленья, плескалась в стакане налитая «на два пальца» водка, что-то пел за окном январский ветер. И только Василиса не находила себе места: металась из угла в угол, душераздирающе орала и даже пыталась укусить хозяина за ногу. В эту ночь она первый раз за свою кошачью жизнь ночевала дома, наотрез отказавшись выходить в сени, когда Костыль привычно распахнул для этого дверь.
В конце концов, это метание ему надоело, и он взял сыромятный ремешок, привязав Василису на длинный поводок к комоду. «Так-то отутовеет, поди, до вечера» - подумал Костыль, а вслух сказал: «нечо тебе на ямах в такую погоду околачиваться, дом сторожи!» – и пошёл к выходу, закинув на спину непривычно тяжёлый рюкзак. Возле двери уже обернулся и вздрогнул: в углу с ремешком на тонкой шее стояла девочка, бессильно опустив хрупкие плечи. Костыль помотал головой, встряхнулся – «фу ты, привидится же!», подумал он и, помахав шубинкой замершей у комода Василисе, вышел.
Прогорели сухары качественно – на месте дровяной кучи виднелась только горсть угля, да проглядывали сквозь тонкую снежную поволоку чёрные перья биотита на красном, отгоревшем полевом шпате. Пожог был сделан так грамотно, так по месту, что человек со стороны мог заподозрить в Костыле настоящего горщика, достойного приемника канувшим в лета прадедам.
Между нагромождением ям и отвалов немного читалась только одна выработка, узкая и длинная траншея, на северном простирании которой и выбрал место для пожога хитник, конечно же, случайно.
Костыль достал лопату, вспомнив удивлённый взгляд Семёна, попавшегося утром навстречу.
«Ничего, они про меня ещё много не знают» - думал Костыль, вколачивая штык в уже подмёрзшую сверху глину, - «они ещё увидят настоящий камень, когда я его шапками таскать буду». Действительно, чем глубже уходил хитник, тем интереснее становилась порода в отвале: красноватый полевой шпат с кусками тёмного полупрозрачного кварца, отдельные кристаллы мусковита… Костыль махал то кайлом, то лопатой без перерывов уже три часа, положив по обе стороны наметившейся жилы невысокие дымящиеся от пожога отвалы. Он работал в одной косоворотке, несмотря на лютый холод, пот катился градом. Откуда взялись силы? Этого не смог бы объяснить, наверное, никто.
Спустя полтора метра кайло зазвенело, попав в монолит. Костыль зачистил копь, выровнял стенки. Сел, затянувшись сигаретой, шумно дыша и матерясь через каждую затяжку.
Он смаковал табак минут десять, мысленно примеряясь к непростой, а главное, непривычной, задаче – разбору пегматита. Благо ещё, что вмещающие породы были разрушенным в дресву гнейсом пополам с глиной, и можно было надеяться на взятие монолита от зальбандов жилы. …Сколько прошло времени в кропотливой и тяжёлой работе, не скажет никто: у каждого за таким занятием оно летит по-разному. Но видно было, как поднимается выше отвал, принимая на себя великолепные пегматиты со слюдой, крупные блоки сливного кварца и укрупнившийся к середине жилы полевой шпат.
Долгожданный час наступил уже вечером, в ранних по зимнему времени сумерках.
Очередная каменная плита неожиданно легко поддалась монтировке и пошла вверх с упоительным чавканьем, обозначив собой просторную горловину занорыша.
Костыль, забыв всё, что читал ранее о таких случаях, запустил обе руки в тёплую, жирную глину, которая заполняла собой всё пространство на глубину, минимум в полметра. Вытащив первую горсть, хитник зажмурился. Трясущимися руками он разминал глину между пальцами и откладывал в сторону небольшие каменные комочки. Один из особенно больших камней медленно протёр рукавом рубахи и… остолбенел. Блестящая грань ярко вспыхнула густым фиолетовым цветом, настолько глубоким, что виденные им до этого момента кристаллы потеряли разом всю ценность. Он, как заворожённый, смотрел, не в силах оторваться долго, очень долго, пока на грани, как в зеркале, не увидел своё лицо. Отражение было настолько пустым, настолько нелепым в сравнении с красотой камня, что Костыль отшатнулся, выпустив кристалл из ладоней.
Тряхнув несколько раз головой, он поднял аметист и вскрикнул. Этот крик больше походил на вопль раненого животного: аметист на глазах терял свою окраску. Он обесцветился в считанные минуты, и только скипетровидная форма кристалла выдавала в нём когда-то великолепный самоцвет. Костыль медленно присел и начал лихорадочно протирать вытащенные камни. Все они были идеально прозрачны, но абсолютно бесцветны. Он тихо завыл и в исступлении принялся выгребать глину из занорыша. Он копал ладонями, ломая ногти и раня об острые грани пальцы, но выбранные аметисты сразу тускнели, и только попавшая с раненых рук кровь делала их отдалённо похожими на совершенство природы, которое Костыль видел несколько минут назад. Хитник скулил как собака, выбрасывая из занорыша новые порции драгоценного материала, и плакал.
А наверху, на самом гребешке отвала сидела девочка в простом, ярко красном платьице и печально смотрела в спину, обезумевшему от горя Костылю. Она лепила снежки и бросала их в горку с прекрасными образцами, постепенно засыпав их совсем.
Через час карман был пуст. Костыль медленно встал, ногой спихнул все кристаллы обратно в занорыш и, пошатываясь, побрёл в сторону Сарапулки, кутая отмороженные руки в остатки изорванной рубахи.
Хватились его к концу недели, когда поняли, что дорожка у избы не расчищается вовсе. В основательно выстуженном доме односельчане нашли только початую бутылку водки, да кожаный ремешок, привязанный к комоду. Ничего не оставил после себя Костыль: ни родственников, ни хозяйства, ни кошки.
А девочку в красном платье с тех пор на аметистовых копях иногда видят. Сначала за Хозяйку принимали, да потом быстро разобрались: где она появится, жди беды. То ли ссора, какая случится меж компаньонами, то ли крепь обрушится, а то и до смерти дойти может. На Артемьевой вон, по осени, воду пустила, слышал: залила верховую копь в момент, ни один насос не справился.
А в яме той, что Костыль бил, больше камень никто не взял, сколько ни пробовали. Полная копь бесцветных аметистов и всё, как отрезало.
Костыля недолго вспоминали: был человек и сгинул, ни следочка после себя не оставил.
Копь ту, к слову, Безымянной теперь кличут. Третья она уже по счёту в Полосе.
Догадываетесь, почему?
Александр [Gem], 11.2009
http://www.hitnic.ru/forum/viewtopic.php?f=9&t=58&p=268#p268
